Гражданского журналиста «Крымской солидарности» Амета Сулейманова задержали в Бахчисарае в марте 2020 года и обвинили в причастности к исламской партии Хизб ут-Тахрир, признанной в России террористической и свободной действующей в Украине и большинстве европейских стран. Сулейманов и слепой Александр Сизиков — единственные, кто в огромном списке политических заключенных Крыма по этому обвинению находятся под домашним арестом. Сразу после задержания Сулейманова правозащитники и его адвокатка заявили о медицинских диагнозах Сулейманова, которые могли привести к его смерти в СИЗО. В итоге, следователь ФСБ попросил для него домашний арест.

29 октября 2021 года Южный окружной военный суд приговорил его к 12 годам заключения, несмотря на тяжелые заболевания и необходимость в операции на сердце, но сразу взять его под стражу — не решился. Семья Сулейманова с тревогой ждет решения апелляционного суда.

«Ґрати» публикуют монолог крымскотатарского активиста, который уверен, что реальный срок уничтожит его жизнь, но не собирается бежать из-под домашнего ареста, чтобы не позорить свою семью и народ.

«Врачи давали мне только год жизни»

Сколько я себя помню, еще когда мы жили в Узбекистане, с трех-четырех лет меня возили по больницам. Потом мы переехали в Крым и на второй день меня сразу повели в поликлинику, а на третий — положили в больницу из-за акклиматизации. Тогда я несколько месяцев пролежал в больнице и с тех пор я постоянный «клиент» врачей. Когда был переходной возраст, попал в больницу, где поставили страшный для родителей диагноз. Мне не говорили, но я видел по их лицам. Чуть позже я узнал от них, что врачи дали мне только год жизни.

«Все, прощайтесь с ним, сердце уже нормально работать не будет, оно измотано». 

В 17 лет врачи сказали, что есть один выход — поехать в Киев и там попытаться сделать операцию: клапан поменять. Но родители никак не могли заработать на нее, у них не получалось даже на дорогу деньги собрать. Мы же из Узбекистана переехали, мать с отцом работали в колхозе и года три, как минимум, может больше, зарплату не давали. По талону выдавали хлеб. Отец с нами не жил, а мать нас с братишкой тянула одна. Мы учились, и ей было очень сложно. На тот момент у большинства крымскотатарских семей была задача: прокормиться, а уже на здоровье, на лечение, отдых не хватало ни сил, ни ресурсов. Все так и оставили, в итоге. 

Следующий пик в моей жизни был в 2008 году, когда врачи перепутали медицинские заключения и меня лечили по снимкам совершенно другого человека. Это был снимок рентгена какой-то бабушки 1938 года, если я сейчас не ошибаюсь. Я Сулейманов, а она Саматова была. В конце врачи это осознали. Когда поняли свою ошибку, они в грубейшей форме меня выписали и сразу отправили в тубдиспансер. Из-за того, что вода стала в легких набираться после лекарств, сердце сместилось, а у меня левый желудочек сердца итак увеличен, сердце стало плохо биться, и я практически перестал ходить, физически просто не мог. 

И с того момента, с 2009 года, я стал посещать Киев регулярно. Тогда мне не сделали операцию, потому что легкое не работало, не рискнули взять на стол. 

Весной 2005 года я женился, и, конечно, нужно было как-то заботиться о своей семье. Я стал работать в магазине техники и мобильных телефонов. Это было сразу же после обострения болезни. Ко мне приехали друзья и предложили эту работу. На физический труд я был не способен. До этого я работал монтажером электрики и реставратором мебели, но теперь не мог. 

Потихоньку я втянулся в новую рабочую сферу. Больше 11 лет проработал в этом магазине. В начале это был единственный способ выйти из положения и хотя бы минимально прокормить семью, а потом настолько втянулся, что хватало на жизнь, стал самостоятельно собирать на операцию.

«Банановый пак лекарств» и обыск

Это утро я ждал давно. Потому что после того, как в 2016 году забрали Энвера Мамутова Обвиняемый в создании ячейки Хизб ут-Тахрир в Бахчисарае. Был задержан в мае 2016 года и осужден на 16 лет и 9 месяцев , так называемый «скрытый свидетель» Обвинение против Мамутова строилось на показаниях засекреченного свидетеля, который утверждал, что был на собраниях Хизб ут-Тахрир вместе с осужденными потом крымчанами. Защита считает, что этим свидетелем был Константин Алексеев, уроженец Латвии, переехавший в Крым и принявший ислам  приходил и ко мне. Он приехал в Крым из Латвии и принял Ислам. Мы тогда дружили, и я понятия не имел, что он на такое способен. Про то, что он сотрудничает с ФСБ, нам стало понятно в ходе судебного разбирательства по делу «первой Бахчисарайской группы». После приговора Энверу Мамутову я сразу понял, что буду следующим, то есть с 2016 года я уже ждал.

После ареста Мамутова, я пошел к друзьям и сказал, что мы должны смотреть трезво — паниковать не нужно, но лучше бухгалтерию магазина переоформить на другого. Потому что в случае уголовного дела на имущество тоже могли наложить арест.

Чтобы как-то объяснять обществу, что сажают нормальных людей ни за что, я начал заниматься активизмом и присоединился к «Крымской солидарности». Недавно написал письмо своему амбассадору из Pen Ukraine — Ирине Славинской, где описал, почему вообще стал этим заниматься. Однажды в 2014 году в селе Холмовка, там, где я проживал раньше, пришли с обыском к человеку, который еще полгода назад умер. То есть его уже нет в живых, а против него возбудили уголовное дело, подкинули оружие и обвинили. Меня это шокировало. А позже прошли аресты близких друзей — Энвер-ага Мамутова, с которым мы работали, Тимура Ибрагимова — моего компаньона, Мемета Белялова, Сервера Мустафаева, Сейрана Салиева. Все они близкие люди, которые были рядом со мной, которых я знаю, может быть в какой-то степени больше, чем их родители. К ним пришли и сказали, что они террористы. С этим невозможно было смириться. Я решил заниматься гражданской журналистикой. Но из-за своих диагнозов долго не вытянул. Меня задерживали прямо во время обысков, пока я снимал, мне становилось плохо, потому что противопоказан любой стресс.  

Супруга Аметова Лиля показывает его многочисленные медицинские справки. Фото: Ґрати

Когда в 2017 году забрали «вторую Бахчисарайскую группу», я работал с одним из фигурантов этого дела — Меметом Беляловым В 2020 году его приговорили по обвинению в причастности к Хизб ут-Тахрир к 18 годам лишения свободы . Тогда я уже точно знал, что теперь должны прийти за мной.

Ребята мне порой говорили: «Амет, вон там, повыше вашего дома, вечерами стоит машина уже на протяжении долгого времени». Человек, который когда-то ходил в ФСБ по делу пропавшего экс-депутата горсовета, члена исполкома Всемирного конгресса крымских татар Эрвина Ибрагимова Эрвин Ибрагимов был похищен в Бахчисарае в 2016 году людьми в форме российской дорожной полиции. Его так и не нашли  и узнал этих людей и машину. А наш дом — как на ладони виден сверху. Сначала было неприятно, тревожно, паника несколько дней, спать не мог, кушать не мог. Все время об этом думал. Потом свыкся. Где-то год шла слежка, сначала скрытая, а потом уже явная — то есть мы от дома отъезжаем, а рядом сидит человек, как будто ковыряется в телефоне. Такой двухметровый с рюкзачком — сразу бросается в глаза. Возможно, они специально давали мне знать, что следят. 

За день до ареста Мемета Белялова он пришел на работу и сказал: «Либо у меня паранойя, либо за мной хвост есть, потому что весь вечер возле меня простояла машина и в ней работал регистратор». Утром следующего дня мне сообщили про обыск в его доме. Я сразу все понял. 

А у нас все случилось спонтанно. В половине дома шел ремонт. Мать с братишкой в тот вечер остались ночевать. Уставшие после работы, мы все уснули. Утром раздался такой грохот, что все в один миг проснулись и вскочили. Я накинул на себя халат и полетел к двери, сразу увидел их. Открыв дверь, силовики нас сразу повалили на пол, сначала ослепили — у них был большой прожектор. Они не ожидали, что здесь кроме меня еще есть мужчина и они стали между собой переговариваться: «А кто из них Амет?». Я говорю им: «Пока не предоставите документов, я об этом ничего не скажу. Кто вы такие?». Мне становилось все хуже и хуже, я стал задыхаться. Они подняли меня, отвели в баню. Когда предоставили документы, начался обыск. Они буквально сразу разбрелись по комнатам. При этом обыск проводили без постановления суда, а по срочному распоряжению старшего следователя Дмитрия Грамашова.

Они нашли две книжки в комнате и пытались всучить их мне. Я отказался, а следователь разозлился, что я не признавал их своими. Следователем был бывший сотрудник СБУ — Михаил Голышев. Несмотря на то, что я заявлял о необходимости адвоката, обыск в доме прошел без него.

Кроме следователя рядом со мной находились два оперативника, одного из них я узнал — Панкин Алексей Алексеевич, тоже бывший СБУшник, если я не ошибаюсь. Он следил за мной и даже заходил в магазин. Я сказал ему, что узнал его. Он ответил, что я обознался. Я начал читать молитву, смотря прямо ему в глаза. Он говорит: «Заклинания что-ли читаешь?». Я: «Да». Он говорит: «Не поможет, у меня оберег есть». Я отвечаю: «Посмотрим, как ваш оберег сработает». Из всех, кто был на обыске, он был самый лояльный и вел себя так, будто вынужденно присутствовал.

Второй оперативник — Вячеслав Скибин — вел себя иначе. Когда я сообщил ему в начале обыска, что намерен сделать намаз, он прижал меня к стене, схватил за горло и угрожал, указывая, что делать я что-то буду лишь с его позволения. Понятой — Мирослав Ферин — тоже вел себя вызывающе. Когда я начал одеваться и затягивать ремень, ухмыльнулся — мол он мне не понадобится. Позже это же повторил следователь Голышев. 

Силовики изъяли гаджеты и системник. При этом компьютер они даже не включали. Подписать протокол я отказался. Они вывели меня на улицу в наручниках. Но им пришла команда о том, чтобы меня завели обратно и подождали минут десять, потому что человека с камерой нет. он был в начале, когда ворвались, он был, все это заснял, как они якобы книги нашли, меня скрутили, по дому бегали. Минут через десять обратно меня вывели без наручников и сняли на камеру как сажают в машину. После этого человек с камерой исчез и больше его я не видел. Над моей просьбой вызвать адвоката следователь лишь посмеялся. 

Следующий обыск проходил в магазине, где я работаю. Там уже была защитница Лиля Гемеджи и правоохранителям пришлось ее впустить. Адвокат протестовала против обыска магазина без собственника, но спецслужбы якобы его не нашли и вошли сами. Обыск в магазине проходил формально, компьютеры не смотрели, но на всякий случай изъяли два системника и блокнот с записями, который показался оперативнику подозрительным.

«Может это шифр, три килограмма мяса написано, может быть в этом что-то есть», — предположил Скибин.

О том, что я болен, в ФСБ, думаю, знали изначально, но убедились в этом при обыске. Кажется, они прочитали это на странице «Крымской солидарности». Я сразу побледнел, задыхаться начал, когда они ворвались, мне стало плохо. В отличие от других подобных обысков, они позволили моей супруге не сидеть в закрытой комнате, а находиться рядом, чтобы она контролировала мое состояние. 

Лиля Сулейманова. Фото: Ґрати

«Я им говорю: вы меня не закроете. Я должна контролировать, я должна лекарства давать. Они когда увидели все мои аптечки, стало понятно, что это не детские препараты. Ну вот чтобы понимать, это один «банановый» пак полный и еще две коробки. Тут уже невооруженным взглядом понятно, там и система, и катетер, и уколы, и ампулы. Когда у него сильная аритмия, у него сильно пульсирует сердце. Когда он ложится, сердце так бьется, что у него тело сильно содрогается, а тут я увидела по артерии, что она сильно пульсирует. Я ему один раз точно Корвалмент дала, потом еще раз дала, чтобы аритмию немного успокоить. Ну и еще плюс с собой, вплоть до противовирусного, потому что дети болели, думаю ну мало ли, на всякий случай. Я же понимаю, 205 статья — если уходишь, то все, безвозвратно. Думаю, сейчас если будет возможность, передам лекарства, потому что потом не получится», — рассказала «Ґратам» жена Амета Лиля.

Меня увезли в Симферополь. Оказавшись в отделении ФСБ в камере, я увидел Рустема Сейтмеметова и Османа Сейтумерова. Нас по очереди начали выводить на допрос. Привезли меня около двух часов дня, а на допрос я попал в четыре. Завели переводчицу Сабрие Алимову, она была простывшая, еле сидела. Мне предъявили обвинение и предложили признать вину. Но я не понимал, в чем я виноват вообще.

Перед тем, как приступить к самому допросу, адвокат Лиля Гемеджи вытащила мою пачку медицинских документов и начала мои диагнозы следователю перечислять один за одним. В один момент сотрудник ФСБ перестает печатать, голову поднимает, смотрит на меня и говорит: «Это все в тебе?». Я говорю, что бумаги подтверждают это. А он отвечает: «А как ты еще живой ходишь после этого?». И вызвал следователя Дмитрия Грамашова.

Мой защитник сообщил следователю, что мне нужно обеспечить домашний арест либо вовсе отпустить и снять обвинения из-за моих заболеваний. Радость на его лице пропала, Грамашов повернулся ко мне и спросил, кто может подтвердить мои болезни. Я сообщил, что во многих медицинских учреждениях. В Киеве — Институт Амосова может подтвердить, Институт Яновского по легким. Здесь в Крыму, у нас в больнице имени Семашко могут подтвердить, в Бахчисарае терапия, дневной стационар в Холмовке. На все это следователь ответил: «Ты сейчас шутишь, что про Киев сказал?». Я думаю, что на избрание домашнего ареста в большей степени повлияли мои проблемы с легкими, хотя сердце меня тревожит больше.

Из ФСБ нас увезли: я с Рустемом Сейтмеметовым уехал в Первомайск, а Сейтумер Сейтумеров с родным братишкой Османом уехали в Саки. И, наверное, около 12 ночи уже было, когда нас привезли в Первомайское, где мы до следующего дня, до двух часов пробыли.

Все это время аппетита у меня не было. Когда утром принесли еду в железной миске, края тарелки были загнутые. Я эту черную полосу грязи когда увидел, меня чуть не вывернуло, и не стал есть. постучал в дверь и говорю, что кушать не буду, можете забрать. Он в окошко на санузел показывает: выливай в унитаз. Я говорю, что это еда. У мусульман так нельзя. А он отвечает, ну и что. То есть это у них, видимо, нормально. 

Позже ко мне пришел замначальник прокуратуры Первомайского района, чтобы поинтересоваться, есть ли какие-то жалобы. Я растерялся и сказал, что вообще не должен тут быть, на что он ответил, что с этим будет разбираться суд. 

Ближе к двум часам за нами приехала машина, белая Шкода Октавиа, и по одному стали выводить. Они открыли багажник, а там, наверное, слой сантиметров десять исламской литературы. Новая, еще не потрепанная. Они были в масках, два полностью экипированных ФСБ-шника. Нас везли с руками, скованными за спиной, в пути они начали отниматься. 

Амет Сулейманов. Фото: Ґрати

В машине дышать было нечем, а я эти моменты очень сильно чувствую. Открыли водительскую дверь, и мои друзья увидели меня на заднем сиденье и стали махать. А у нас руки в наручниках застегнуты, мы не можем их поднять, а они нам машут, стали других ребят подзывать, толпа собралась. Тут водитель поворачивается к нам: «Вот видишь, как они некрасиво поступают?». Бах и дверь закрыл. А теперь, говорит, вам дышать будет нечем — спасибо друзьям передай. 

Я морально подготавливал себя, что после суда все вместе поедем в СИЗО. Но ко мне подошла Лиля Гемеджи и сказала: «Смотри, Грамашов подписал ходатайство о том, чтобы тебе дали домашний арест». Я говорю: «А что это такое? Я не понимаю, что это вообще». Меня обратно спустили в подвал. Сейтумер Сейтумеров обрадовался, подскочил, меня обнял, когда узнал о домашнем аресте: «Альхамдулиллях, мы за тебя очень сильно переживаем, и если ты в СИЗО поедешь, это будет нехорошо». А я ему отвечаю: «Мне как-то самому неловко, что я, возможно, поеду домой. Я за вас переживаю, я не могу так».

Браслет на ноге

Меня привезли домой. Подъехали, было две-три машины — знакомые ребята, которые собрались и, наверное, человек шесть полицейских, из которых, наверное, человек пять были крымские татары наши. Они стали меня обнимать, один вообще заплакал. Они знали и понимали, что история сложная и просто так из неё не выпутаться теперь. Со всеми поздоровался, завели домой.

Ко мне приехали бахчисарайские УФСИНовцы Сотрудники Управления федеральной службы исполнения наказаний , а это оказались соседи по месту моей работы. Они всю канцелярию скупали у меня, и когда их начальник меня увидела — была в шоке легком. Говорю: «Добрый день, не знал, что мы в таком формате с вами увидимся и не ожидал, что меня обвинят в терроризме». Она отвернулась, но было видно, что не может сдержать эмоции, глаза заблестели.

У супруги Лили взяли согласие на то, что она не против, что я в ее жилом доме буду отбывать домашний арест. После установки браслета и отслеживающей аппаратуры нам пришлось переоборудовать детскую комнату, чтобы я мог перемещаться без потери сигнала. Браслет, якобы водонепроницаемый, но сотрудники посоветовали обклеить его пищевой пленкой в случае принятия душа. В документах указано, что в случае повреждения устройства, все расходы несу я, а аппарат оценивается в более чем 100 тысяч рублей. С этим браслетом я даже во дворе могу находится, но дальше сигнала нет.

Я несколько дней боялся даже в туалет выйти. Он как хомут на шее. И так непривычно, как будто какой-то надзиратель стоит рядом. А потом через недели две, конечно, привык. Летом стал выходить во двор что-то делать. Каждые 10-15 минут подхожу под окно, минуту стою, сигнал ловится, и потом — обратно. Таким образом пытаюсь что-то делать по дому. Жена устроилась работать, а я хоть так пытаюсь быть полезным. 

«Случай по терроризму с домашним арестом у них был впервые»

По существу, наше первое заседание было 6 ноября 2020 года. Ребята из СИЗО в Ростове выступили по видеоконференции, я из Крымского гарнизонного военного суда. Потом второй раз, 17 декабря, меня повезли в Ростов-на-Дону.

Оказывается такой случай, когда обвинение в участии в террористической организации с домашним арестом — впервые. В Крыму такой практики не было, да и в России тоже, и наши местные инспекторы УФСИН от этого были не восторге — туда-сюда меня возить. Оказывается, у них даже на это из бюджета не выделяются средства. 

Первый раз в автомобиле меня сопровождал ФСБшник. Я ему сказал: «Вы 800 километров проехали только для того, чтобы вам сказали — ехать обратно». На другой раз меня повезли уже без него — только водитель и инспектор. 

Следующие 40-45 заседаний я участвовал из Крыма по видеосвязи.

Когда мне избрали меру пресечения, адвокаты сразу выступили с ходатайством, что кроме домашнего ареста мне необходимо регулярно наблюдаться у врачей, чтобы раз в месяц мне давали разрешение на выезд к медикам. На что суд согласился. Но буквально через несколько дней инспекторы УФСИН пришли и стали говорить: у нас в регламенте это не прописано, мы можем либо доставить в ФСБ, либо в следственный отдел, либо на суд, но возить в больницу у нас такого не прописано, нет и мы этого сделать не сможем. Они подали встречный иск в суд, чтобы разобраться в этом деле.  

Во время разбирательства судья Андрей Долгополов спросил инспектора Буйняка: «А что вы предлагаете? Как ему теперь до больницы добираться? Каким образом посещать эти заведения». Буйняк ответил: «Спокойно выйти и пойти туда». На что Долгополов, чуть ли со стула не подорвался и говорит: «Вы что издеваетесь? У человека 205 статья, ему по этой статье дали домашний арест, и теперь вы хотите, чтобы он спокойно по городу сам без сопровождения посещал больницу»? Инспектор ответил: «А что тут такого?». Судья из себя просто вышел. 

Согласно МКБ — Международному классификатору болезней, есть перечень, с  которыми нельзя по российскому законодательству находиться в СИЗО. Для колонии, конечно, список меньше чем для СИЗО. У меня больше десяти заболеваний сейчас — сердце, желудок, печень, легкие. С двумя из них — болезнями сердца — точно нельзя в колонию. Председательствующий судебной коллегии в Южном окружном военном суде когда смотрел мои документы, сказал: «Так вы укажите, какие из них у Амета Рифатовича. Это все его?», и в лице изменился. Но в итоге, они ничего из этого не учли, и суд приговорил меня к 12 годам реального срока.

Амет Сулейманов. Фото: Ґрати

Прокурор запросил 13 лет строгого режима, три из которых в тюрьме и после освобождения еще год ограничения. Судьи — Игорь Костин, Роман Плиско и Тимур Машуков вынесли чуть меньше — 12 лет строго режима, три — в тюрьме и год ограничений после освобождения. Этот приговор для меня смертельный. При этом, если для ребят, которые сидели в СИЗО, у них день идет за день, то у меня два за день, потому что я под домашним арестом сидел. То есть они уже почти два года отсидели, а у меня считается, что я только год из двенадцати полученных.

Я думаю, что это индивидуальное решение судьи — оставить меня под домашним арестом до решения апелляции. Он не стал на себя брать ответственность, но срок все равно дал реальный. Потому что до апелляции я бы в СИЗО не протянул. 

Следователь ФСБ: «Тебя никто не оправдает»

ФСБ контролировала состояние моего здоровья. В августе 2020 года из министерства здравоохранения в Симферополе позвонили бахчисарайским врачам, тогда тут был Гайдарев (Константин Гайдарев — главврач Бахчисарайской Центральной районной больницы, депутат райсовета от «Единой России») главным. Он дал распоряжение меня держать на контроле и, если какие-то отклонения, все сообщать ему. Потому что если у меня будут какие-то ухудшения, либо возникнут с их стороны проблемы — полетят их головы. Когда через несколько дней местные врачи приехали, говорят: «Амет, а кто тебя оттуда знает?». А я шутя отвечаю: «Вы разве не знаете мои связи?». Я понимал, кто следит за ситуацией. 

После ареста все врачи, которые наблюдали меня, поделились на две группы: некоторые перестали меня узнавать, а некоторые еще больше прониклись нашим положением. А так, конечно, сразу же отобрали медкарту и поставили на нее наклейку: «Находится под следствием ФСБ, в руки не давать». Эту карточку моей супруге даже на руки не выдавали — медсестры сами относили ее врачам. Перед приговором она потерялась, но потом нашлась. Супруга всю больницу взбудоражила и сказала, что дойдет до министерства здравоохранения. 

Следователь ФСБ Дмитрий Грамашов иногда вел себя, будто сочувствует. У нас однажды состоялся неофициальный разговор, когда меня вывезли на психиатрическую экспертизу в больницу. Он стал мне говорить: «Вот зачем тебе это надо было? По этой статье тебе сейчас такие сроки светят». Я ответил, что, во-первых, наша вина не доказана, а, во-вторых, я в шоке от того, что по таким статьям, по сути, за разговоры в России такие огромные сроки дают — до 20 лет. Серийные убийцы, педофилы и маньяки столько не получают. И тогда он мне сказал: «Ты, если есть такая возможность, бей на обмен. Потому что ты будешь сидеть по-любому. Это будет или колония-поселение или еще что-то, но тебя никто не оправдает. Твои адвокаты там бегают, ездят, собираются, в этом смысла нет, можете этого не делать. Ты будешь сидеть по-любому». Получается, он открытым текстом сказал, что у этой проблемы — политическое решение. Обмен — это политическое решение, не юридическое. С юридической точки зрения, переломить ситуацию может только отмена решения Верховного суда РФ от 2003 года В 2003 году Верховный суд РФ признал Хизб ут-Тахрир террористической и запретил ее. С этого времени российские спецслужбы стали преследовать мусульман по подозрению в причастности к организации. После оккупации Крыма так же массово преследуют крымских мусульман. Правозащитный центр «Мемориал» всех их считает политзаключенными , когда Хизб ут-Тахрир внесли в список террористических. Но в крымской ФСБ в такой исход дела, видимо, не верят. Пока это тяжкая статья есть и запрет есть, суд в любом случае посадит. Потому что, так сказать, раз оперативники провели работу на протяжении трех лет, значит мы действительно виноваты и должны сидеть. Потому что ошибаться, по их логике, они не могут.

По большому счету, моментов, когда я мог сбежать, было очень много на протяжении десяти месяцев. Я этого не сделаю и не собираюсь делать, хотя искренне скажу — мне не раз казалось, что этому все были бы рады.

«Если вы даже специально захотите меня где-то потерять по пути, я вам обещаю у вас это не получится сделать», — говорил я инспекторам.

Однажды, когда мы поехали в Ростов-на-Дону, для нас сняли гостиницу. Мы в 12 ночи были возле старого здания суда, там рядом — гостиница. Мы приехали, водитель с инспектором меня оставили в открытой машине и ушли бронировать номера. И я минут 20 в открытой машине в центре города ночью сидел. Представляете? Это, по их логике, особо опасный преступник, который обвиняется в участии в террористической организации, у которого на следующий день должен быть суд. Такие провокационные моменты с их стороны неоднократно были. Хотели ли они реального побега, или создавали легитимный способ сразу перевести меня под реальный арест — я не знаю, но я понимал, что так поступать нельзя. 

Я не считаю себя виновным, и я не террорист. Если бы я скрылся из-под домашнего ареста, то большое грязное пятно оставил бы, как на себе, так и на семье, и на всем народе. Именно это меня и сдерживает. И если даже завтра меня заберут в колонию, и я погибну там, это меня не сподвигнет ни в коем случае бежать. Моя ситуация для них — как ком в горле. И дело мое с первого и до последнего листа сфабрикованное.