Ирина Селезнева-Готинская, 64-летняя жительница Чернигова — учительница русского языка и зарубежной литературы в местной школе. Уже больше месяца она переводит в суде российскому танкисту Михаилу Куликову. Его обвиняют в обстреле жилой многоэтажки из танка, процесс подходит к концу в Деснянском райсуде Чернигова.

После одного из заседаний «Ґрати» прошлись с переводчицей по освобожденному после осады Чернигову и записали ее рассказ о начале войны, о жизни в городе под осадой, судебном процессе над Куликовым и ее работе переводчиком в суде.

О начале войны

Все началось где-то в половине шестого утра 24-го. Ну, думали какие-то склады… Сейчас нас попугают — и все на этом закончится. Мы долго не могли поверить, что это перерастет в какой-то обширный и страшный конфликт, в войну. В первые дни еще не доходило. Вот кончится, вот пройдет… А потом мы поняли, что не кончится. Мы приграничная область, поэтому здесь и удивляться нечему. Ну, и как пограничная область мы получили одни из первых.

24 [февраля] еще ходил транспорт. Люди еще ехали на работу, еще не могли понять, что такое может быть. 23-го мы отработали [в школе], а 24-го директор написала: в школу ни нам, ни детям не появляться и уроки только онлайн.

Мне звонят в полшестого: «Ты слышишь? Бомбят!». Говорю, не может такого быть, ты ошиблась, этого не может быть!

Об осаде Чернигова

Света нет, не работают магазины, банкоматы, банки — все закрыто. Потом воды не стало — это же насос. Нет света, нет воды, нет отопления, стреляют. Люди начали уезжать. 

Мы с мужем даже не рассматривали этот вопрос: мы уже не молодые люди и никуда бы не поехали. Сын уехал: он работал в волонтерском центре в Винницкой области.

Люди по-разному воспринимали все это. Кому-то, как моему мужу, по цимбалам: он совсем не реагирует ни на что. Мы с ним идем по улице, и летит самолет что-то там бомбить посреди белого дня. И его сбивают из ПЗРК…

Мы не один раз такое видели. Как о нем писали: «любимый пилот Путина». Так вот мы этот бой тоже видели. Как его сбили и как он приземлялся. Такой оранжевый парашют открылся, он приземлился, а самолет сбили.

А этот самолет не был сбит, и это над нами. Я говорю мужу: «Давай куда-нибудь спрячемся, к какому-то дереву! Люди все убежали». Он говорит: «Я никуда не уйду». А некоторые люди немного теряли разум.

Нравственная поддержка у нас была, потому что мы сидели в своем городе. Мы люди местные, прожили здесь всю жизнь и, как говорится, умрем на своей земле. Среди моих друзей и родных погибших нет, слава Богу, но я знаю, что знакомый моего мужа погиб от осколков. Трудно было.

Вот идем — и город как фантастика! Ничего не работает, ничего не светит, ничего не продают, ничего не ездит. Ужасно! Где-то хлеб добывали по-немногу. Говорю, как в кино или книгах, которые мы читали. Вода тоже проблемой была. Я живу у реки, и с мужем ходили на реку брать воду. Не знаю, как это приняли — а что делать. Те, кто уехал — уехал, а нам нужно было приспосабливаться жить.

Идешь по городу, света нет — мы же от дизелей заряжались. Кто-то поставит дизель — нужно зарядить телефон, как без телефона? Сестра в одной части города, что с сестрой? А сестра там возле «Эпицентра», где они (Куликов с командиром — Ґ ) были, там где лупили — и тоже ни окон, ни дверей. И сейчас мы начали ценить все это. Раньше не понимали фразу «мира всем». Потому что мир и так всегда был. А теперь мы совсем по-другому относимся к этому, потому что мы все это видели.

Но мы также видели, что защита работает, отбивают город. Ждали, знали, что кончится.

О Куликове и судебном деле

Будем говорить, что процесс государственный, важный. Я человек, как говорится, старой закалки: нужно помогать государству.

Бесплатно привлекают к этому переводу и ничего здесь страшного нет. Это ведь не то, что у меня бизнес и каждая минута расписана. Нет, у меня нет такой жизни, у меня есть время, почему бы не помочь. И муж мой, как бывший военнослужащий, сказал, что нужно помочь.

Процесс очень соблюден — по каждой букве закона, каждой. Я видела, как все готовилось в СИЗО. Он (Куликов — Ґ ) ознакомлен с каждым листочком. Что надо, он спрашивал, помогала с переводами, он сидел изучал. Он наизусть знает это дело. Я ему говорю: «Ты это читал? Тебя надо это пересказывать?» — «Нет, я это читал». Вот если не читал — сразу настораживается.

Ирина Селезнева-Готинская вместе с Михаилом Куликовым в суде. Фото: Татьяна Козак, Ґрати

Должен быть переводчик? Должен! И это еще говорит о том, что соблюдают закон. Должен быть по протоколу переводчик — они его предоставили. Ему что-то непонятно — он спрашивает, что-то я ему растолковала, что-то на досудебном следствии — тоже были вопросы, которые я ему урегулировала. Ему на русском готовили все переводы.

Будем говорить, что я не человеку помогаю. Я помогаю нашему государству, законам нашего государства.

Например, спрашивали Куликова: в СИЗО отношение нормальное? Он говорит — хорошее. Он одет, помыт, накормлен. Никто его не избивал, никто его не запугивал, ему все рассказали, что должны были сообщить следователь, адвокат, прокурор. Он все знает до буквы. Это не то, что он стоит, ему что-то шьют, а он знать не знает — нет! Такой показательный процесс по закону. Он не только важный, он показательный.

И пусть он [Куликов] подумает о том, что он увидел. Для него это, вероятно, было неожиданностью такое отношение. Его спрашивали: «Как ты? Есть ли претензии?». Он говорит: «Все хорошо, никаких претензий нет. Накормлен, помыт».

И такие ребята — будто и не скотина, правда? У меня такой вопрос был — я не могу прокурорам что-то сказать, — а у меня вопрос: первое преступление — перешли границу. Если бы у меня был танк или у тебя, сели мы и ездим по России или Польше, ни в кого не стреляем и просто катаемся — это нормально? Перешли границу другого государства — уже за это должна быть статья! Я себе объяснить не могу, что они здесь делают. Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

Говорят, что его обменяют — пусть едет. Там же кто-то из наших военных ждет обмена.

«Все делалось… как бы при страхе». Российского танкиста, который обстрелял жилой дом, допросили в черниговском суде

До этого тише были процессы, а этот такой медийный. Но даже самые простые процессы тоже требуют внимания.

Я думаю, нужны такие показательные процессы, чтобы все видели, знали, что они делали. И чтобы эти военные тоже какие-то выводы для себя сделали. Чтобы он увидел, что ногами его не били, челюсть ему не сломали, ничего. Задержали и увезли в госпиталь.

Должны показать, что если они осуждены, то как должно быть. А не суд Линча или, как говорится, «по совести или по закону». [Показать], что все делается по закону, все по букве.

О работе судебным переводчиком

Нас, преподавателей, в суды приглашают, и я лет десять уже хожу. Это в основном уголовные суды. Из последнего — у меня была женщина из Приморского края (РФ — Ґ ): здесь жила и своего сожителя зарезала. Беларусам также переводила.

У нас (преподавателей — Ґ) есть такая черта — внимательность. Мы очень внимательны, чтобы послушать, запомнить о чем говорили, пересказать это.

А люди в суде теряются. Если впервые прийти в суд, ты ничего не поймешь. Но если я уже в десятый раз, то знаю, как идет процесс.

Будем говорить, что здесь, [в суде], не дословный перевод, здесь как в «Иване Васильевиче меняет профессию» — «толмачем». Я — толмач.

К примеру, раньше судья приходил на процесс — у него уже были материалы дела. А теперь не так, теперь судья приходит с пустой папкой. Вот дело формируется, вот это и это — и ему это дело набросали во время судебного разбирательства.

Поэтому я ему (Куликову — Ґ) рассказываю: «Вот это и это тебе вкладывают в дело, чтобы ты знал, какие там документы. Все документы — пачка, все пошли в дело». Некоторые термины я себе записываю, перевожу.

Ирина Селезнева-Готинская. Фото: Татьяна Козак, Ґрати

Оно что-то добавляет к жизненному опыту. Были и очень неприятные судебные процессы, на которые переводчики очень не хотят ходить. Но к нам обращается наш руководитель образования — нужно помочь… А как судья должен работать [без переводчика]?

Бывают скандалы с переводчиками. Когда-то меня привлекали [к делу] — приехавший из Баку азербайджанец, но русский знает. Он приехал в какую-то деревню и с ребятами сразу влип — женщину убили. Он русский знает, но прошло несколько заседаний, и он понял, что пахнет не очень хорошим делом для него. Тогда он потребовал переводчика с азербайджанского. Ребята сидят говорят: «Где мы возьмем азербайджанского переводчика, у нас таких нет?!». А в нашей школе их много, и мы много лет учим азербайджанцев. У нас диаспора. Они обратились к нашей диаспоре — та порядочные люди. Один пришел, но на следующем заседании сказал, что не будет ему переводить, и попросил его больше не приглашать, потому что тот вел себя очень высокомерно. И вот сидят два следователя бедные. Поэтому [отсутствие переводчика] может быть большой проблемой, я это знаю.

О работе в школе

Работаю в школе с 1979 года. Лучшая работа.

Я была учительницей русского языка, теперь он не изучается. Еще я зарубежную литературу на украинском преподаю. Но не знаю, как будем работать. Нас «освободили» от всего: от работы, от школы.

Этот лозунг их «Мы вас освобождаем»… Говорю, спасибо, освободили! От домов, от здоровья некоторых людей освободили, от жизни, от работы освободили, от денег. Такое прекрасное освобождение. Разве они [русские солдаты] думают об этом? Кто там думает! Разогнали людей, люди поехали куда глаза глядят от испуга. Кого-то зарыли в могилу, кто-то в подвале сидел. Мы туда не ходили с мужем, но это страшно. Люди жили в подвалах!

У нас была школа с русским языком обучения, и мы оставляли русский язык для классов, которые начинали его изучать. Ничего плохого я в этом не вижу: дети хорошо отличают украинский и русский, они грамотнее.

Я родилась в двуязычной среде. У меня, например, мама, ее мама и семья были украиноязычными. Семья отца — русскоязычная, и не совсем русскоязычная тоже. Мой дед был преподавателем украинского и немецкого языка родом из Галичины, поэтому была двуязычная среда. У меня мама умерла прошлой осенью, и она разговаривала только на украинском. Она родом из Нежина — Нежин весь говорит по-украински, это украиноязычная среда. Мы в школе говорили так же, поэтому труда перейти с одного языка на другой большого нет. Так и должно быть.